Это моя нация !Исторические и литературные работы о Черкесии и черкесах.

[Fatima]

А первым со своего места вскочил мулла Сахаткери. Сначала, сложив вместе ладони и подняв их перед своей жидкой бородой, он дрожащим голосом пропел как молитву:

— О аллах, мы твои рабы, не лишай нас, грешных, твоей милости, благослови нас! — Потом скрестил руки на груди и обвел глазами всех, кто был в доме. Даже шею вытянул, чтобы увидеть тех, кого заслоняли другие.— Будущее начертано на наших лбах великим аллахом. Быть может, не навсегда, но на время нашему народу предначертано переселиться с этой земли. Такова наша судьба, а сопротивляться судьбе, предначертанной нам аллахом,— грех! Гяуры заставили нас избрать дорогу изгнания, и она поведет нас через морские просторы в Турцию, в благословенную землю султана, властелина полмира. Эта почитаемая земля по велению султана с распростертыми руками зовет к себе всех мусульман! Я хочу спросить вас, о почтенные члены совета, если так, то что нас задерживает здесь? Чего мы здесь ждем? Дьявольские замыслы царских генералов переселить нас на равнины Кубани могут вселить в нас только отвращение. Как мы, правоверные, будем жить в этом логове гяуров? Кто из нас захочет оказаться в этом аду, когда перед нами открыта дорога в истинный рай на земле?                                                                                                Первым как ужаленный вскочил Ноурыз, сын Баракая, известный своим неукротимым нравом. Низенький, но могучий и широкогрудый, он сорвал с головы папаху, швырнул ее перед собой на пол и, сдвинув густые черные брови, пронзительно выкрикнул:

— Это не собрание мужчин, это сборище старух и гадалок! Зачем мы третий день сидим здесь и гадаем, когда настоящие мужчины сражаются? Если мы будем и дальше гадать, вместо того чтоб сражаться, давайте хотя бы снимем с себя мужскую одежду, не будем ее позорить, и оденемся в женские платья, и будем варить мамалыгу для гяуров и прислуживать им за столом. Крестьяне перестают платить нам подати, потому что мы, дворяне, перестаем быть воинами. Хозяин коня не станет просить, чтоб ему одолжили коня! У нас есть своя земля, зачем нам просить для себя чужую? Наш дом здесь, а не в Турции и не на Кубани. Пусть трусы уходят куда хотят, а храбрые останутся сражаться, пока жив хоть один убых!

Он поднял с пола папаху, отряхнул пыль и положил папаху рядом с собой.

[Fatima]

— Ноурыз прав! — раздалось сразу несколько громких голосов.

— Мы не были и не будем рабами! — стиснув обеими руками тонкую талию, крикнул Мурат, сын Хирипса, высокий, худой, чернобородый, с наголо выбритой головой.— Если мы не сдадимся, вслед за нами пойдут в бой все, кто сейчас боится, что мы сдадимся!

— Да, мы будем сражаться. Еще посмотрим, кто останется живым и кто ляжет мертвым — мы или наши враги! — закричал кто-то — кто, я теперь уже не помню.

— Подождите. Тот, кто решает, не успев подумать, гибнет, не успев выстрелить,— среди общего возбуждения медленно и громко сказал старик Сит. Он был наш родственник, муж старшей из моих теток, и считался среди крестьян мудрым и справедливым человеком. Его приглашали решать споры, даже самые жестокие,— из-за земли и из-за пролитой крови. И сам Хаджи Керантух считался с его мнением.

Услышав голос Сита, все обернулись к нему, но он ничего не добавил.

— Ты мудрый человек, Сит,— сказал Хаджи Керантух.— Раз ты начал — продолжай, мы хотим знать, что ты думаешь.

— Мой маленький ум не для такого большого дела,— сказал Сит.— Три моих сына ушли сражаться, я не знаю, что с ними, но если они вернутся живыми, мы все четверо согласимся с вашим решением, каким бы оно ни было. Но просим вас не торопиться и подумать. Не ошибитесь! Не спутайте утреннюю зарю с вечерней. Мои старые глаза хотят видеть утреннюю зарю, а видят послеза-катную, и мне чудится, что она кровавая и сочится холодными слезами.

[Fatima]

Ахмет, сын Баракая, заговорил не сразу. Сначала погладил рукоять своего щегольского, в серебряных ножнах кинжала, потом вынул свои золотые часы, взглянул на них, щелкнул крышкой, спрятал — и только после этого заговорил тонким, громким, хорошо слышным голосом:

— Мы уже не раз спорили, как нам быть, и дождались того, что все мы, убыхи, висим на сухой ветке над пропастью и слышим, как она трещит у нас над головой. Кто в этом виноват? Больше всего — мы сами. Я не побоюсь сказать открыто то, что каждый из нас понимает про себя. Мы не должны были вести войну с бесчисленными войсками русского царя. И наши предки, и мы сами воевали зажмурясь, боясь увидеть всю силу нашего врага и сравнить ее с нашею силой.

— Разве ты только сегодня проснулся, Ахмет, сын Баракая? — вскочив, крикнул ему Хаджи Керантух.— Не ты ли сам, еще в те дни, когда Хаджи Берзек, сын Адагвы, предводительствовал нашим войском, громче всех призывал народ к войне? Не ты ли ездил в Турцию и в Англию за помощью? Не ты ли возил нам на кораблях пушки и ружья? Почему же ты говоришь сегодня как новорожденный?

— Или как заяц, который хочет замести свои следы! — крикнул мулла Сахаткери.

Но Ахмет, сын Баракая, стоял неподвижно до тех пор, пока не стихли крики и брань.

— Ты прав, Хаджи Керантух,— сказал он.— Я ошибался так же, как все вы, и не реже, чем вы, обнажал шашку против русских. И все-таки, несмотря на всю нашу храбрость, это грозит нам гибелью. Грозит давно, начиная с первых наших выстрелов. Мы бились головой об камень, и голова разбита, а камень цел. И во всем этом нельзя винить только генералов русского царя. Было время, когда мы, вожди убыхов, мирились с ними, соглашались получать от них офицерские чины и брать жалованье. Но потом, надеясь на силу султана, сами возобновили войну против русских генералов. И наша беда в том, что султан, который внушил нам веру в то, что он всесилен, и хочет, чтобы мы проливали за него свою кровь, сам боится воевать из-за нас с русским царем. Вот почему наше положение безвыходно, и, уже давно поняв это, мы должны были помириться с русскими!..

[Fatima]

На этом месте Ноурыз не выдержал и перебил своего младшего брата.

— Если кто из нас и разбил голову — это ты! — крикнул он.— Ты пришел сюда с разбитой головой, с жалким советом просить пощады у гяуров. Если даже кто-то другой из присутствующих здесь согласится с этим трусливым советом, то ответь мне, мой брат Ахмет, как мы с тобой, рожденные одной матерью, можем примириться с русскими? Кто поднял на штыки наших двух братьев? Кто отплатит за их кровь, если мы с тобой станем друзьями гяуров? Клянусь покойным отцом, если ты повторишь еще раз, что хочешь примирения с гяурами, я зарублю тебя. Не доводи меня до братоубийства. Уходи. Оставь нас!

Он уже до половины вытащил кинжал, и его еле-еле уняли.

— Дай мне возможность договорить,— стоя все так же неподвижно и даже не обернувшись в сторону брата, сказал Ахмет, сын Баракая, обращаясь к Хаджи Керантуху.— Даже если бы вы уже приговорили меня к казни, я все равно по обычаю имею право сказать последнее слово.

— Ты уже все сказал! — крикнул Ноурыз.

— Потерпи. Дослушаем его до конца,— сказал Хаджи Керантух.

— Как вы знаете, грузин гораздо больше, чем нас, и, однако, они не пошли войной против русского царя,— дождавшись тишины в доме, сказал Ахмет, сын Баракая.— Они стали подданными царя, но сохранили свою землю и свой язык и, кто знает, может быть, когда-нибудь еще вернут себе и свободу.

— Я ожидал от тебя всего, Ахмет, сын Баракая, но не знал, что ты способен изменить своей вере,— сказал мулла Сахаткери.— С кем ты нас сравниваешь? Грузины и русские — христиане, у них одна вера, поэтому они и примирились, а мы, мусульмане, были и будем вечными врагами гяуров.

Мулла Сахаткери поднялся, чтобы сказать это, и, сказав, снова сел, словно не мог ожидать возражений на свои слова.

Но Ахмет, сын Баракая, все-таки возразил ему.

— Достопочтенный Сахаткери,— сказал он,— ты знаешь не хуже меня, что в народе до сих пор помнят, как тысячу лет назад мы принимали христианскую веру и, хотя уже давно считаем себя мусульманами, продолжаем праздновать рождество и пасху. Мы не были вечными врагами гяуров в прошлом и можем не быть ими и в будущем...

[Fatima]

— Все мы дошли до конца. Прежде всего — ты,— по-прежнему спокойно, не повышая голоса, сказал Ахмет, сын Баракая.— Разве я виноват, что англичане обманули нас? Да, я привез сюда немало английского оружия. Но чем дальше, тем яснее я вижу, что они сами не будут воевать из-за нас с русским царем. Кто мы для них? Горстка диких людей! Когда я был в Лондоне, они чаще обращали внимание на мою странную для них одежду, чем на наше несчастье. И не пугай меня русскими генералами. Даже в тех местах, которые они захватили силою и пролили много крови, они не убивали тех, кто им сдался, и не истребляли их жен и детей. Они не убили даже Шамиля с его женами и детьми, а только увезли его в Россию. Дагестанцы, которые подчинились их силе, не истреблены, а продолжают жить в своих домах. Наши соседи шапсуги — те из них, кто не ушел за море,— тоже не истреблены и живут в своих домах. Я не хуже тебя знаю жестокость русских генералов, когда они воюют, но когда они не воюют — они не убийцы. Я слышал, что среди них нашелся даже какой-то один, который изобрел для нас, горцев, буквы и хочет издать на них азбуку. Я вижу только два выхода для нашего народа: или погибнуть до последнего человека в битвах, или понять, что враг победил нас и — пусть теперь поступает с нами как хочет, как велит его совесть. Я больше верю тем, кто шел против нас с обнаженной шашкой, чем тем, кто тайно продавал нам свое оружие, но никогда не хотел проливать за нас свою кровь. Я много раз бывал в Турции и знаю, что нас, мужчин, не ждет там ничего хорошего. Мы мужчины, и мы не можем, как наши сестры, стать наложницами в гаремах! Покинувший свою землю будет страдать до конца! Я знаю одно: если мы, убыхи, покинем ее — нас не будет. А теперь делайте со мной что хотите: изгоняйте или убивайте.                                                                                                — Я принес плохие вести,— сказал Берзек Арсланбей.— Генерал Гейман долго не принимал нас, и мы ждали его, как арестованные. Потом, когда солдаты повели нас к нему, он даже не захотел нас выслушать и сказал: «Поздно. Между нами и вами уже не будет мира! Те из вас, кто согласен переселиться на равнины Кубани, пусть идут через нас, мы их пропустим, а для тех, кто хочет переселиться в Турцию, мы освободим три дороги. Пусть они идут по этим трем дорогам к морю и садятся на корабли, которые их ждут. А здесь, где вы жили, мы отныне не разрешим жить ни одному из вас».

Он отправил нас обратно, а сам возобновил войну, сжигая и разрушая все, что попадается ему на пути. Он идет быстро и через два или три дня будет здесь!

[Fatima]

— Пусть выйдут все, кроме членов совета,— сказал Хаджи Керантух.— И ты, Ахмет, сын Баракая, тоже выйди, тебе нечего делать здесь.

И мы, пропуская вперед старших, стали один за другим выходить из дома. Самым последним, пропустив впереди себя всех, вышел Ахмет, сын Баракая.                                                                                                                                                                                         Я стоял ошеломленный. Отец говорил со мной так, как будто все уже решено. Неужели правда все уже решено? Я стоял в смятении, прислонившись к окружавшему дом плетню, когда из дома вышли члены совета во главе с Хаджи Керантухом.

Увидев их, толпа придвинулась к дому.

— Выслушайте наше решение,— сказал Хаджи Керантух, и, услышав его знакомый громкий голос, я подумал, что сейчас он поведет нас в бой. Я все еще хотел этого! — Сегодня в полночь мы прекращаем войну с русскими. Они одолели нас и пусть владеют нашей землей, но не нами! Великий султан, узнав о нашей беде, отвел нам самые лучшие земли в Турции и прислал корабли, на которых мы поплывем по морю. Мы поплывем туда, веря, что еще придет время, когда мы вернемся вместе с войсками султана, а сейчас мы должны уйти отсюда, но не как стадо, разогнанное волком, а все вместе — каждая округа во главе со своими предводителями. Завтра в полдень мы соберемся у нашей святыни Бытхи и произнесем перед ней клятву быть вместе, и да проклянет она того, кто изберет другой путь, чем мы!                                                                                                                           

[Fatima]

Вдруг кто-то, проталкиваясь через толпу, отодвинул меня плечом и, выйдя вперед, стал перед Хаджи Керантухом. Это был русский Афанасий — так мы привыкли называть его. Он и правда был когда-то русским солдатом, но еще двадцать лет назад по доброй воле перешел к нам, женился на убышке, принял наш язык и наши обычаи. С трудом продравшись сквозь толпу, он встал перед Хаджи Керантухом, стащил с головы войлочную шапку и низко поклонился:

— Прошу, дай мне сказать только одно слово.

И когда Хаджи Керантух не ответил ни да ни нет, старый солдат повернулся лицом к нам и сказал на чистом убыхском языке:

— По вере и крови я один из тех, кто сейчас воюет с вами, и вы вправе не верить мне! Но когда русский генерал придет сюда, он первым повесит на этом дереве меня, и поэтому вы должны верить мне! Я не хотел в вас стрелять и ушел из армии русского царя, и ваша сестра стала моей женой и родила мне двух сыновей. Ради них, ради неба и земли, ради бога и всех святых не спешите уйти отсюда в Турцию, не оставляйте свою землю сиротой! Вы не знаете, что ждет вас здесь, но ведь вы не знаете и того, что ждет вас там! А здесь все-таки наша земля. Не уходите с нее. Пусть как будет, так и будет!

— Молчи, гяур! — крикнул ему мулла Сахаткери и сжал кулаки так, словно готов был ударить его.

— Он русский. Он хочет, чтобы солдаты пришли и проткнули нас штыками! — крикнул кто-то из толпы.

Стоявший рядом со мной маленький, согбенный в дугу старик, навалившись на посох, который глубоко вошел в мокрую землю, тяжело вздохнул и прошептал:

— Счастливы наши предки — умерли, не увидев этого страшного времени.                                                                                          Удостоверившись, что убыхи переселяются в Турцию, царские генералы остановили свои войска, а турки обещали прислать еще другие, новые корабли,— и наше переселение растянулось почти на две недели. Не знаю, лучше это было или хуже, но мне казалось, что хуже. Когда знаешь, что все равно умрешь, лучше умирать быстрее, чем медленней.

В тот день, когда мы собрались на поляне у нашей святыни Бытхи...

[Fatima]

Когда мы после молитвы съели вареное мясо отданных в жертву коз, Соулах сказал нам:

— Мы уходим всем народом в чужую землю. Кто же будет молиться здесь перед нашей святыней? Как мы можем оставить ее без молитвы, как жернов заброшенной мельницы без воды? Я прошу разрешения у народа прикоснуться к нашей святыне и взять с собой ее частицу, чтобы и вдалеке находиться под ее благословением.

Наши старейшины сначала не соглашались прикоснуться к святыне, считая это грехом, но потом, подумав, послушались Соулаха. Три столетних старика вместе с ним вынули Бытху из ее подземного обиталища, в котором никто никогда к ней не прикасался.

Я тогда в первый и в последний раз увидел ее. Она была вырезана из камня и больше всего была похожа на орла. Глаза у нее были сделаны из золотых пластинок, а клюв, крылья и когти из серебра.

После молитвы мы положили ее обратно, в ее подземное обиталище. Это была большая, или, как называл ее Соулах, старшая Бытха. Но там же, вместе с ней, лежала еще и маленькая, младшая Бытха, тоже каменная, с золотом и серебром, но размером с голубя.

Старики вместе с Соулахом взяли ее, обернули несколько раз в облитый воском холст и положили в крепкую кожаную сумку. В день переселения Соулах привязал эту сумку к своему поясу, и по дороге к берегу, и на корабле, и когда мы высадились в Турции, всюду, где бы мы ни были, какие бы страдания ни терпели, младшая Бытха была с нами.

[Fatima]

Почему, думал я, убыхи, охваченные фанатическими идеями газавата, толкавшими их на переселение в мусульманскую Турцию, покидая свои земли, однако, собрались не в мечети, а у Быт-хи? Может быть, потому, что в их сознании до аллаха было далеко, а привычная святыня — рядом? Сюда они по два раза в год с незапамятных времен приходили молиться всем народом, сюда приходили в одиночку, чтобы отправиться в дальний путь с ее благословения, здесь обвиненный в нечистых делах человек всенародно оправдывался, произнося клятву перед Бытхой. Очевидно, поэтому, переселяясь на мусульманскую землю, убыхи не могли двинуться туда, не взяв с собой младшую Бытху.

Не знаю, что расскажет мне старик о дальнейших событиях, но у меня уже сейчас складывается ощущение, что идеи газавата имели в земле убыхов не такую уж прочную религиозную почву. Они распространялись оттуда, из султанской Турции, и, постепенно овладев душами, туда же, в эту Турцию, и уводили убыхов с их родной земли. Получалось то, что сейчас, через много десятилетий, кажется мне нелепостью: без святыни, без камня с золотыми и серебряными пластинками, они не могли уйти, а святыню своей земли, много раз политую их кровью, покидали.                                                                                                              Вернувшись домой, я вывел своего коня Бзоу. Он оставался у нас единственным — и конь отца и конь брата были убиты в последних сражениях. Я спустился с конем к ручью, выкупал его, вернулся домой, накормил его в последний раз кукурузой и снова вывел из ворот. Увидев это, мать и сестры закрыли глаза руками и зарыдали. А мой Бзоу, ничего не зная, весело шагал за мной, иногда ласково подталкивая меня в плечо головою, словно хотел сказать: «Садись!»

Мы вышли на широкую поляну, где я иногда джигитовал на нем по вечерам, и он, радуясь, стал крутиться вокруг меня, натягивая уздечку.

— Мой верный Бзоу, сколько раз ты спасал меня от гибели, а теперь погибнешь от моей руки,— сказал я и заплакал, прижавшись к шее коня.

Потом снял уздечку и погнал его по полю. У нас уже было всенародно решено, что наши кони, так же как и мы, не должны попасть в руки врага, и пусть каждый, кто вырастил коня, сам его и застрелит.

Я взвел курок пистолета и положил палец на спуск. Бзоу не отходил от меня, пасся рядом, помахивая своим длинным красивым хвостом.

«Мне было бы легче, если б волки разорвали его на куски»,— подумал я, все еще не в состоянии выстрелить.

Наконец, прицелясь в ухо коню, я спустил курок, но пистолет не выстрелил — осечка.

Самое трудное было взвести его еще раз. Смертельно раненный конь несколько раз подпрыгнул, словно хотел перескочить через смерть, и упал на поляну, головою ко мне. Вдали послышалось еще несколько выстрелов — там тоже убивали своих коней. Наверное, в эту минуту я впервые в жизни почувствовал себя безжалостным.

Потом я своими руками закопал Бзоу и, поставив над ним камень, пошел к нашему кладбищу. Я знал, что моя семья уже там. Так оно и было. Еще издали я услышал плач и стоны людей, собравшихся около родных им могил. Когда я подошел ближе, то увидел, что мой отец стоит на коленях перед могилами своего отца и матери и, склонив седую голову, плачет, ударяя себя кулаком в грудь. Рядом стоял на костылях мой брат. Рана мешала ему опуститься на колени. Моя мать и сестры стояли поодаль от них над маленькой могилой, в которой был зарыт мой, умерший еще в детстве, старший брат. Они стояли с распущенными волосами, плакали и срывали с могилы сорняки, уже успевшие прорасти на ней с начала весны. Мои родные редко видали мои слезы, даже в детстве, но в тот день, став рядом с ними, я заплакал во второй раз за это утро.

Поплакав над могилой сына, мать подошла к отцу и сквозь слезы запричитала над могилой его родителей:

— Спите спокойно, дедушки и бабушки, ваш внук рядом с вами, он не даст вам скучать. А мы, бедные, уходим, сами не знаем куда.

Так плакала в тот день вся страна убыхов, словно в одно и то же время из каждого их дома выносили по покойнику.

Дорогой Шарах, видел ли ты когда-нибудь, как плачут вместе старики и дети? Если не слышал — не дай бог тебе это услышать. Нет ничего на свете страшнее этого. Как только наши горы выдержали, не рухнули, услышав это! Как только все наши ручьи и реки не стали солеными от слез, пролитых в тот день!

[Fatima]

Я и несколько других молодых людей побежали вперед, обгоняя стариков и женщин, и увидели, что прямо на дороге, перед остановившейся толпой, с обнаженной шашкой в руке стоит Ахмет, сын Баракая, а его белоснежный конь топчется рядом, привязанный к дереву у самой дороги.

— Убейте меня, но пока я жив, вы не пройдете мимо меня! — кричал он, размахивая шашкой.— Вернитесь, пока не поздно, в свои осиротевшие дома, разожгите свои очаги, в которых еще теплится огонь!

— Уйди с дороги, Ахмет, сын Баракая! Нас ждут корабли.

— Вас ждут корабли. Но когда вы поймете, что вас обманули, они уже не привезут вас обратно. Я не раз бывал в Турции и знаю, что вас там ждет голод, рабство или смерть. Султан отберет у вас ваших сыновей, поставит их под ружье, пошлет их воевать, и они больше никогда не вернутся к вам. Для этого он и зовет вас к себе, только для этого!

Ахмет, сын Баракая, кричал. Но хотя он уже на несколько минут остановил толпу, его никто не хотел слушать.

— Чего хочешь ты? — спрашивали его.— Ты хочешь, чтобы гяуры здесь насильно окрестили наших детей? Мы мусульмане и плывем в мусульманскую землю!

— В пропасть вы идете. В пропасть! — как безумный кричал Ахмет, сын Баракая.                                                                                  Недалеко впереди, поддерживаемый с двух сторон двумя своими внуками, шел слепой Сакут, сколько я помню себя, на всех праздниках игравший на своей апхиарце. Сначала, когда мы шли, я не заметил его, но теперь, когда мы уже приближались к морю, он снял с пояса свою апхиарцу, настроил, провел по ней смычком, сначала заиграл, а потом начал петь. Он шел, еле передвигая ноги, но голос у него был, как всегда, чистый и такой сильный, что нельзя было поверить, что он принадлежит старику.
О, какая горькая участь,
Какая горькая участь! —

пел он.
Какое большое море
И какая малая горсть
Родной земли!
Бедная земля опустеет,
И кукушка замерзнет на ветке.
Ей некому пророчить года.
Простились ли вы с мертвыми?
Сказали вы, что мы не вернемся?
Надо было сказать им.
Мертвых нельзя обманывать!

Все больше людей, шедших впереди и сзади Сакута, слышали его голос и звуки его апхиарцы.
Обернемся к нашим горам,—

пел он.
Они не знают, куда мы уходим.
Обернемся, оставим им песню,
Чтобы она бродила, как эхо,
От одной горы до другой.
Если ребенок уходит от матери,
Значит, она виновата,
Но разве она виновата?
Разве она виновата?
«Почему вы уходите, дети?
В чем виновата я, дети?» —
Плачет наша земля,
Спрашивает нас земля.
Прости нас, бедных,
Прости нас!
Мы бессильны остаться.
Мы можем тебе оставить
Только одно: свою душу.
Мы навсегда уходим.
Она навсегда остается.

О аллах! Сколько лет, сколько долгих лет прошло с тех пор а в моих ушах так навсегда и осталась эта песня страдания.   

[Fatima]

Наша последняя лодка, покачиваясь, все дальше отходила от берега, как вдруг, повернувшись, я, а вслед за мной и все остальные увидели подскакавшего к берегу на белоснежном коне всадника, в котором мы сразу узнали Ахмета, сына Баракая. Он соскочил с коня, набросил на него уздечку и отпустил его на волю, а сам стал над водой на краю скалы. Он махал руками и что-то громко кричал нам, но встречный ветер относил от нас его слова.

— Давайте вернемся и возьмем его с собой,— сказал я своим соседям по лодке.— Нельзя же оставлять человека совсем одного.

Мои соседи молчали, колеблясь, как поступить, но сам Ахмет, сын Баракая, решил это за нас. Мы услышали пистолетный выстрел, и мне даже показалось, что я увидел маленький сизый дымок. Выстрел уже раздался, а Ахмет, сын Баракая, еще стоял на краю скалы. Потом он качнулся и упал в море, а его конь, испугавшись выстрела, побежал по пустынному берегу.

Мы все были в смятении. Там на дороге, когда он задерживал нас, его не хотели слушать. Но теперь его смерть наполнила наши сердца тревогой.

«Кто так поступил с собой, наверное, знал какую-то правду, которой мы не знали!» — так подумали мы, сидя в лодке, когда уже поздно было об этом думать. Страна убыхов была пуста, а несчастное тело Ахмета, сына Баракая, волны бросали взад и вперед между прибрежными камнями, словно то море, то берег попеременно тянули его к себе.                                                                   Слепой Сакут снова заиграл на своей апхиарце. Теперь он уже не пел, только играл. Звуки ее были слышны то лучше, то хуже — когда их заглушали то шум волн, то скрип мачт, но я сразу услышал, когда апхиарца совсем замолчала. Она замолчала, а у меня почему-то замерло сердце, и я подошел к старику. Он сидел на палубе в своей старой поношенной черкеске, подложив под себя бурку. Его внуки, шагавшие с ним целый день, спали по обе стороны от него, положив головы на колени деда. «Наверно, и сам он заснул»,— подумал я, но, подойдя еще ближе, увидел, что он не спит. Слезы — капля за каплей — катились по его щекам, текли по седой бороде и падали на апхиарцу, которую он прижимал к груди так, словно это была последняя горсть родной земли.

«О аллах! — подумал я.— Неужели он своими слепыми глазами видит сейчас в морском тумане последние неясные очертания родной земли, на которую нам уже не вернуться?»

[Fatima]

О дорогой Шарах, начало гибели нашей произошло в одночасье с тем роковым шагом, который привел нас на корабли, венчанные зеленым полумесяцем. Будь они неладны, эти корабли!

Я уже тебе сказал, что плыл на пароходе «Нусред-Бахри».

Таких, трехтрубных, пришло несколько. Сколько лет минуло, а всю помню названия их: «Махмедиэ», «Ассари-Шефкет», «Османиэ». В подмогу им прибыли парусники. Капитанам судов за перевозку людей платили, как за перевоз скота,— с каждой головы. Не зря говорится, кто жаден, тот выжмет воду из камня. Пароходы набивались живым грузом до отказа. Наш капитан сожалел: «Еще бы взял, да боюсь — потонем». Плыли долго. Припасы воды и пищи вскоре кончились. Начался шторм. Люди страдали от морской болезни. Даже смельчаков охватил страх. Молитвы сменялись проклятиями, проклятия — молитвами, а помощи от команды — никакой. Если нет сил выдюжить муку — умирай. Похоронить не хлопотно, даже могилы рыть не надо. Ветры дуют не так, как хотят корабли. Во время бури один парусник был отнесен далеко на запад к Варне. На борту его от многодневной качки, отсутствия питьевой воды и скопления нечистот вспыхнула гнилая горячка, тиф брюшной. Смерть косила людей. Когда парусник подходил к самсунской пристани, в живых осталась только горстка. На берег им сойти не разрешили, опасаясь, что хворь проникнет в город. Парусник бросил якорь на рейде. Несчастные махаджиры, заметив на берегу людей в черкесках, звали на помощь. А что могли мы сделать? Только подплыть к паруснику и привязать кувшины с питьевой водой к спущенным с него веревкам. Береговая охрана, исторгая нещадную ругань, угрожала открыть стрельбу, если мы не прекратим своей помощи.

Люди везде остаются людьми, Шарах. Маленькое селение садзов двинулось в путь вслед за нами на белом паруснике. Разыгравшийся шторм стал швырять суденышко, как ореховую скорлупу. Бушевавшие волны не давали ему приблизиться к суше. Люди, обезумев от жажды, стали пить морскую воду. Первыми начали умирать дети. Они гибли, как мотыльки в ненастную ночь. Матросы выбрасывали трупы младенцев за борт. Среди женщин находилась одна вдова. Ни единой родственной души, кроме малютки сына, не было у нее на всем белом свете. Ребенок этой несчастной женщины заболел и вскоре умер, но мать продолжала баюкать его, прижимая к груди. Если приближались матросы, она запевала колыбельную песню: «Баюшки-баю, баюшки-баю, усни, мой сыночек». Когда матросы удалялись, песня переходила в причитание. Люди все знали, но молчали. На третий день, почуяв трупный запах, матросы вырвали из рук матери мертвого мальчика, швырнули его в море. Почти лишившаяся рассудка, женщина бросилась вслед за сыном. Никто не успел удержать ее.

[Fatima]

Человек живой — не кукушка беспамятная. Все те, кого смерть пощадила в море, вступив на пустынный берег, решили, к печали своей, что земля эта богом забыта. Почти начисто лишенная растительности, морщинистая, напоминающая лицо евнуха, ни в какое сравнение не шла она с вечнозеленым побережьем, покинутым нами. Воистину, Шарах, цена достояния познается с потерей его. Как было не вспомнить нам девственные леса, заполонившие гулкие ущелья, где каждый чинаровый лист переливается, как шкурка кунья, а в подножии могучих стволов притягательно журчат студеные родники, и радостно склонить перед ними колени. Наша земля что скатерть-самобранка. Человек, оказавшийся под ее небом, если даже допустить, что его не приняли ни в одном доме, хотя такого быть вовеки не могло, в любую пору легко избежал бы голода и не страдал бы от холода. Сама природа позаботилась бы о нем. На лесных опушках и полянах — ешь, угощайся всласть — нашел бы он чермные россыпи душистой земляники в гуще разнотравья, а чуть позже, на колючих веточках, вдоволь спелой малины и агатовых ягод ежевики. А под осень, стоило бы ему немного углубиться в пиршественную чащобу,— каких только даров не поднесла бы ему она! Подернутые желтизной гроздья спелого винограда, и винные ягоды саморожденной смоковницы, и грецкий орех, и в полированной кожице каштаны, и карминовые ягоды кизила, а в дуплах дерев — белые соты, источающие дикий мед, дарующий силы,— все твое, бери, насладись, сделай милость! А если человек при оружии или умеет ладить капканы, лучшего места для охоты на всем свете не сыскать: горные козлы и косули, вепри и зубры — чем не царские трофеи? А красной дичи сколько? Да какой? Видимо-невидимо. А не хочешь мяса, воля твоя! Распали костер на берегу, и к усладе твоей — форель в золотую крапинку, лови хоть голыми руками. В мире подлунном такой второй райской земли нет, но если человек сам бежит из рая — все дороги ведут его только в ад. Это мы поняли, когда попали сюда, мой дорогой. Поняли, спохватились, да поздно было: двери ада накрепко закрываются за вошедшими в него.

Бог создал людей равными, только кошельки дал им разные. Наш властелин Шардын, сын Алоу, когда мы прибыли сюда, разыскал без особого труда знакомого малоазийского купца, нашел сытый и удобный приют в его доме под Самсуном. А нам, простым смертным, куда было деться? Где могли укрыться мы от непогоды? Пришла беда — полагайся на себя. Глядим: поодаль, сложенные из булыг, сараи стоят. Счетом около десятка. Оказалось, это хранилища, куда турецкие купцы ссыпали кукурузное зерно, привозимое с кавказского побережья. Все эти каменные постройки, за исключением одной, пустовали как раз. По углам их висела такая густая паутина, что, казалось, ляжет на нее человек — выдержит она его тяжесть. Какие-то бабочки, схожие с саранчой, ползали в темноте по стенам и кружились под потолком. Без всякого на то разрешения мы заняли эти мрачные, затхлые строения и еще считали, что нам повезло, ибо хоть где-то смогли укрыться от дождя и ветра.

[Fatima]

Голод и от камня откусит... Все, что мы захватили из дома, еще в первые дни как волной слизало. Покуда у нас были кое-какие деньги, мы покупали хлеб в ближайших пекарнях. А когда карманы словно ветром выветрило, начали продавать те немногие семейные ценности, которые имели. Продавали задешево, потому что голодные не торгуются. Лавочники и духанщики, увидев, сколь много людей голодают, в испуге закрыли свои заведения. Им ли было не знать, что голод и волка из лесу выгонит. Надевавшее дутые браслеты на запястья людской доверчивости, султанское правительство растерялось и почесывало затылки под фесками. Убедившись, что горцы-махаджиры вооружены, оно отреклось от своего обещания предоставить нам право добровольно избрать место, где жить. Чувствуя страх перед нами, власти решили разделить нас и расселить в разных частях страны. Легко догадаться, что места эти были отдаленными, малолюдными, с неплодородной, засушливой землей. Быстро завяли обещанные нам райские кущи, быстро испарились обещанные нам молочные реки. Посулы остались посулами. Ни скота, ни помощи, как было договорено, мы не получили.

Стали возмущаться, требовать:

— Выполняйте условия! Было согласие, что убыхи на пять лет со дня переселения освобождаются от земельного налога, а вы его требуете! Клялись на Коране, что наших сыновей в армию брать не будете, а вы их в аскеры! Как так?

Да с кого спросишь? Лукаво улыбаясь, нам в ответ проводят пальцем по ладони:

— Где бумага про это с подписью султана? Ах, слово давали! На слово пошлины не накладывают. Слово — не  фирман!*Фирман-указ.                                                                                                                                                                                                             Голодное скопище людское как разлившаяся вода, что ищет выхода: удержу не знает. Вопреки воле своей сделались мы грабителями. Сами в лохмотьях, но оружие хранили в серебре. Молодые сходились в шайки абреков, и предводительствовал ими голод. Они угоняли скот и делили свежину между соплеменниками. Совершали набеги на города, грабя мануфактурные и обувные лавки. Правды не утаишь, Шарах: с обеих сторон лилась кровь. Худая молва пошла о нас, как о разбойниках. Нами пугали детей. По улицам Самсуна бродили горцы, как оборванцы. Их глаза сверкали от голода безумным пламенем. Из дырявых черкесок выглядывали костлявые лопатки и ключицы, а из разбитых чувяков — грязные пальцы. Как одержимые, с блуждающим взглядом входили они в закусочные и кофейни, приводя в ужас хозяев и посетителей. Больные и старики, немощные, обессиленные, обреченные, лежали в тени дерев на пропыленных, рваных бурках, с ввалившимися щеками и заострившимися лицами, отгоняя роившихся над ними назойливых мух.

[Fatima]

— Для меня Керантух умер,— добавил я.

Голос мой прозвучал примирительно: мол, бог с ним, с Керантухом, не будем ворошить прошлого. Но неожиданно для меня Саид швырнул камень в этот же огород:

— Он подох для всех убыхов! Слепцы прозрели на краю могилы!

Я даже растерялся от недоумения, потому что произнес это не кто-нибудь, а человек, для которого Хаджи Керантух считался больше чем родственником.

— Слушай меня, Зауркан,— тихо произнес он, словно коня за повод потянув к себе мое внимание.— Об этом вряд ли я поведаю еще кому-нибудь...— И словно плетью ожег: — Доподлинно известно мне, что продали нас всех по сходной цене, как баранов. Переселение... Растопырили уши. Куда предводители, туда и мы! Ослы несчастные!.. Среди тех, кто неплохо заработал, был и он, мой молочный братец Хаджи Керантух, чтоб чума его взяла!

— Полно, Саид, бритая голова еще не плешивая. Обиду гневом не успокоишь.— Сопротивляясь страшному смыслу слов его и боясь в него поверить, я остановил Саида.

Но он не сдался:

— Клянусь святыней нашей Бытхой, что слово мое правдиво. Оно развяжет перед тобой узелки тайны. Думаешь, мне тяжело от мук телесных? Нет, Зауркан, нет! Запасись мужеством и слушай в два уха. Что бы ты почувствовал, храбрый горец, если бы знал, что генералы русского царя подкупили убыхского вождя? А?

Я был поражен и хотел выразить сомнение свое, но Саид не дал мне открыть рта:

— Молчи, молчи! Они предложили ему сделку: «Когда, прекратив кровопролитие, склонишь народ свой на переселение в Турцию, то получишь от государя нашего столько, что и правнукам твоим на три жизни хватит. Прекращение войны — благо для обеих сторон. Все будет выглядеть как нельзя лучше».

— Это предположение, а где доказательства? — не вытерпел я.

— Прямых доказательств у меня нет, но косвенные значат не меньше улик. Я был телохранителем моего знаменитого собрата и не отходил от него ни на шаг. В тот день, когда мы грузились на корабль, к нему приезжали два русских офицера из штаба, и я воочию видел, что после дружеского разговора они поднесли ему дорогой ларец. Я не могу утверждать, что внутри того ларца было золото, но и ты не можешь предположить, что в нем было овечье дерьмо. К тому же, я это слышал своими ушами, наш предводитель просил их передать благодарность наместнику Кавказа, дяде царя. Не кажется ли тебе странным это?

У меня было такое ощущение, Шарах, будто обвал в горах застиг меня врасплох на горной тропе. Вот над головой моей пролетел камень, а вслед за ним уже несся другой. Слова Саида были неумолимы и походили на безжалостные камни, ринувшиеся с вершины, которой еще недавно любовался я. А Саид, похоже, хотел меня доконать. Речь его была как самобичевание, и все время чудилось, что между слов ее звучит исполненная укоризны мысль: «Так нам, дуракам, и надо!» И новый валун ударял меня в грудь.