Это моя нация !Исторические и литературные работы о Черкесии и черкесах.

[Fatima]

Хаджи Керантух, приложив руку ко лбу, поклонился великому визирю, который с едва заметной лисьей ухмылкой продолжал:

— Русский посол обратился к нам с просьбой, чтобы ты, благородный Хаджи Берзек Керантух, был удостоен особой милости нашей высокой стороны. Всемогущий султан, владыка полумира, великодушно согласился исполнить эту просьбу. К тому же, учитывая твои заслуги, Хаджи Берзек Керантух, властелин полумира во славу аллаха и пророка его Магомета, исполненный щедрости и являя свое расположение к твоей особе, присваивает тебе звание турецкого паши с выплатой содержания из казны соответственно почетному чину и дарует тебе поместье на острове Родос. Ты заберешь четыреста душ своих крестьян и отправишься туда, чтобы в благоденствии и радости вознести молитвы в честь доброты и великодушия великого султана.

Хаджи Керантух выразил благодарность великому султану и его великому визирю. Мой старший брат шепотом, как советник во время переговоров, предостерег Хаджи Керантуха:

— По праву сородича молю тебя — подумай. Ты немало невзгод перенес во имя отчего народа. Ты всегда, как шелковое знамя, был на высоте, предводительствуя нами. Тебе нельзя уходить на покой в такое время. Убыхи смотрят на тебя с надеждой, предать их упования — смертный грех. Ради собственного благополучия ты не смеешь обречь соплеменников на гибель.

Керантух озлился. С улыбкой, не подавая вида, что между ним и моим старшим братом возникла распря, он процедил:

— Прекрати свои наставления! Им здесь не место! Скорее мертвого воскресишь, чем вернешь мое предводительство. Оно сгорело еще там, за морем, вместе с каштановым домом. Что чужой бог, что свой черт — цена одна.                                                             И, словно давая понять моему старшему брату, что тот, кто играет с барсом, должен привыкать к царапинам, Хаджи Берзек Керантух почтительно приблизился к великому визирю и, приложив одну руку ко лбу, а другую к сердцу, низко поклонился:

— Милость султана безмерна! Под этим благословенным кровом, великий визирь, хочу заверить вас, что готов верой и правдой служить первой звезде восточного неба — великому султану и вам!

Великий визирь оживился, черные глаза его сверкнули, и во взгляде, которым он окинул всех нас, промелькнула властная искра самодовольства.

— Быть пашой великого султана — высокая честь,— произнес визирь.— Чтобы оправдать доверие и гостеприимство владыки полмира, ты должен выполнить два условия...— И, пересев в кресло, стоявшее рядом с диваном, добавил: — Они соответствуют вере нашей...

Керантух в знак внимания склонил голову, но не спросил, какие это условия.

Умный визирь оценил осторожность главы убыхов и, словно совершая намаз, произнес:

— Нет бога, кроме аллаха, и Магомет — пророк его! Кому даровано звание паши, тот обязан носить имя, любезное Корану. У нас, в отличие от христиан, нет фамилий. С сегодняшнего дня вместо Хаджи Берзека Керантуха ты будешь зваться Хаджи Сулейман-паша. В книгу пашей государства имя твое впишут золотыми буквами. Это первое! Каждому паше приличествует одежда, соответствующая званию. Тебе придется расстаться с кавказским одеянием. Это — второе,— тоном, не терпящим возражений, сказал великий визирь. Куда девалась его дремота?

Лицо Хаджи Берзека Керантуха побледнело. Чувствовалось, что в душе предводителя убыхов идет нелегкая борьба: перед ним сидел великий визирь, а за спиной стояли мы — три сына единоплеменного народа. Старший из нас не выдержал:

— Золотые Берзеки, рожденные властвовать, неотделимы от славы Кавказа. По древности и знатности ни одна дворянская фамилия не сравнится с твоей. Тебе предлагают сменить ее на кличку. Опомнись! Скажи ему, что ты не раб и не пленник...

— Молчи,— в смятении, еле слышно процедил Хаджи Кеантух.

[Fatima]

Но мой старший брат не подчинился:

— Вспомни, как белый сардар, чтобы заручиться твоей дружбой, присвоил тебе звание полковника, но ты нашел в себе гордость отречься от такой чести и швырнул золотые погоны в костер. А теперь задумали боевого сокола превратить в гусыню. Позор! Ты не наложница из гарема, чтобы носить шаровары с разводами. Уступишь — чадру наденут. Скажи этому чернобородому, что для мужчины нет лучше одеяния, чем черкеска.

Великий визирь не понимал по-убыхски, но по лицу брата моего, наверно, смекнул, что слова его схожи с огнем, поднесенным к пороховой бочке. Однако первый министр султана был опытной лисицей и потому не подал вида, что встревожен, напротив, благодушно перебирал янтарные четки.

— Я жду твоего решения,— произнес визирь.

Но тот, к кому он обратился, казалось, пропустил мимо ушей его вопрос и ничего не ответил.

Глаза великого визиря прищурились:

— В священном нашем Коране сказано: «Сумей услужить тому, кто осчастливил тебя».— И вдруг его голос обрел жесткость: — Я хотел бы знать, принимаешь ли ты, посоветовавшись со своими людьми,— визирь бросил на нас уничтожающий взгляд,— предложение всемилостивого султана, или не ты, а они решают за тебя, как тебе поступать?

На скулах Хаджи Керантуха вздулись желваки ярости. Он, стиснув зубы, резко повернулся к стене, но потом, взяв себя в руки, приблизился к великому визирю:

— Я желаю видеть самого султана, в подданство которого вступил со своим народом.

— Сейчас девятый месяц мусульманского календаря. Рамазан. Великий пост. Наместник аллаха — сиятельный султан, отрешась на это время от дел земных, никого не принимает. Молитвам предается он. В молитвах очищение.  «Ла илаха ила-ллахи. Мухаммад ар-расулу-ллахи»*.Нет бога,кроме аллаха ,и Магомет -пророк его.                                                                                                       

[Fatima]

Хаджи Керантух знал, что сейчас рамазан и что правоверные мусульмане воздерживаются от пищи и питья от восхода до захода солнца, но он не верил в благочестие султана и, обходя уловку визиря, напомнил ему:

— Мать великого султана родом из Адыгеи. Она по крови близка убыхам. Ей легче понять наши страдания и наши обычаи. Во власти великого визиря сделать так, чтобы эта благородная женщина приняла меня хоть на минуту.

Великий визирь, сложив ладони перед собой, отвечал, словно совершая намаз:

—  «И вставайте на молитву, и делайте очищение, и кланяйтесь с поклоняющимися!»*  Когда глава всех мусульман беседует с аллахом, то приближенные его, отрешась от забот мирских, тоже устремляются помыслами к небу!

Великий визирь снова прикрыл глаза, словно задремал.

Хаджи Керантух понял, что старик не уступит. Упорствовать, да еще в нашем присутствии, было бы опрометчиво. Поэтому он повелел нам отправиться на пристань и там ждать его возвращения.

— С глазу на глаз мне легче будет уломать эту лисицу,— добавил он.— Ступайте!

Мы остерегли его:

— Держи гнев в узде. Не сорвись! Ярость плохая советчица!

— Не тревожьтесь! Я головы не потеряю и приму лишь достойные условия! — успокоил он нас.

Мы ушли и до восхода луны терпеливо ожидали его на пристани. Поверь, Зауркан, это был самый черный день в моей жизни.

Как же поступил, по-твоему, этот человек, который предводительствовал героями, не склонившими головы перед целой армией генерала Евдокимова, человек, имя которого столько лет было на устах убыхского народа, о котором пели матери над колыбелями своих сыновей: «Вырастай, мой мальчик, ты будешь храбрым, как Хаджи Керантух». Не лелей надежды, Зауркан! Он предал нас, переменил угодливо имя, стал турецким пашой и одел шаровары. Если бы наша мать узнала об этой измене, она бы бросилась в море с корабля, обвинив себя в том, что не смогла воспитать, как надлежало, молочного сына.

[Fatima]

Голодный человек перед болезнями — как безоружный перед врагом. Тиф и холера, не зная на себя управы, устроили черное пиршество. В иные дни они уносили столько людей, что некому было оплакивать и хоронить мертвых. Конечно, будь люди бессмертными и плодись они несчетно, земли бы не хватило им. Но смерть смерти рознь. Одно дело погибнуть в бою за правое дело: такая смерть почетна, даже желанна. Удалец, павший на поле брани, не исчезает бесследно: он оставляет после себя имя. Не зря смертельно раненный убых пел перед кончиной гордую песню. И разве удивительно, что те, кто, как бродячие собаки, умирали здесь, на чужбине, завидовали людям, почившим еще дома? Смерть — чаша, которой никто не минует, но тихо умереть близ родного очага воистину счастье, Шарах! Сам посуди: вот ты лежишь на смертном одре, домочадцы стоят близ изголовья твоего. Их лица освещены любовью и печалью, а в очах светлые, неподдельные слезы. Ты прощаешься с близкими, наказав им жить долго и дружно, умиротворенно и спокойно. А слово твое — закон, отдаешь последние распоряжения о своих похоронах и о разделе наследства, милостиво и великодушно отпускаешь кому-то грехи, а тебе отпускают твои. А когда ты издаешь последний вздох и господь примет твою душу, родственники и друзья из соседних сел и дальних, в траурных одеждах, верхом и в повозках, съедутся, чтобы отдать тебе последний долг, оплакать тебя. Бережно, на поднятых руках, неторопливым шагом, они отнесут тебя к месту вечного покоя твоих предков, опустят в милую материнскую землю и, засыпав могилу, уйдут благоговейно, с глазами, озаренными печалью, переговариваясь почти шепотом, словно смерть твоя приобщила их к чему-то возвышенному, святому, отмеченному великим таинством. А потом устроят по тебе поминки и, не чокаясь, станут пить за каждый год тобой прожитой жизни и говорить о том, каким достойным, честным и добрым человеком был ты в этом несовершенном мире. Потом заботливо огородят твою высокую могилу, чтобы ни волк, ни собака, ни какой другой зверь не осквернили ее, и еще долго будут носить траур, воздавая почет и уважение тебе.

Несчастные махаджиры даже мечтать не могли о такой прекрасной смерти. Об одном пеклись они перед тем, как исчезнуть в нищенской бесприютности,— чтобы кости их были зарыты, а не стали добычей воронья и шакалов.

[Fatima]

Погибельная хворь, проникающая в человека с пищей и водой, свирепствовала среди переселенцев. А как было не злодействовать ей, если питались они отбросами. Рожденные в горах убыхи, брезгливо не употреблявшие воды из рек, что брали свое начало с заоблачных ледников, а утолявшие жажду только из родников; не варившие мамалыги из муки, если она не просеяна дважды; считавшие тыкву задушенной, когда черенок ее был оторван, теперь как бездомные шелудивые собаки рыскали по зловонным свалкам. Девушки и женщины в жалких лохмотьях, завидев меня, прятались, отворачивались, закрывали лица, стесняясь вида своего, своей наготы и убожества. Дети грязные, босые, живые скелетики, бежали мне навстречу, протягивая руки:

— Хлеба! Дай хлеба!

Даже в каменном мужчине при виде этих детей должно было бы дрогнуть сердце. Однажды в поисках моей сестры и ее мужа я забрел на базар. Ты не поверишь, Шарах: там продавали людей. Еле передвигая распухшие ноги, вдова моего давнего знакомого Казырхан вела, держа за руки, двух сыновей-подростков и выкрикивала:

— Продаю мальчиков! Мальчиков продаю!

Ошеломленный, схватясь за рукоять кинжала, я метнулся к ней:

— Будь проклята старость твоя! Как смеешь ты продавать сыновей, чудовище?!

Она подняла на меня глаза, полные муки, с иссиня-черными полукружьями, и, словно прощая мою запальчивость, покачала головой:

— Кто доживет до старости, Зауркан? О чем ты говоришь? — И, кивнув на детей, добавила: — Лучше пусть купят их и покормят, чем умрут они от голода на моих глазах.

Моя ладонь на рукояти кинжала пристыженно разжалась.

— Да сразит молния или холера Хаджи Керантуха, погубившего весь род убыхов! — бросила вдова на прощанье и двинулась с детьми дальше: — Кому мальчиков? Мальчиков продаю!

Она души не чаяла в своих сыновьях и, продав их, вряд ли прожила бы еще день. На горластый базар, переваливаясь с ноги на ногу, как ожиревший селезнь, пожаловал в это время тучный бей в синей феске. За ним следовал поджарый, согбенный в полупоклоне слуга.

Бей приблизился к Казырхан. Остановив ее знаком, он стал ощупывать мальчиков. Потом на пальцах показал цену, которую намерен был дать за них. Она не торговалась, и потому, достав из кармана шаровар деньги, покупщик бросил их к ногам женщины. Уголки землистых губ Казырхан дрогнули. Трясущейся рукой, в каком-то оцепенении она подобрала деньги и только раз взглянула на своих ненаглядных мальчиков перед вечной разлукой с ними. Но что это был за взгляд, Шарах! Казырхан была любящей матерью, и только мать способна совершить ради спасения жизни своих детей то, перед чем собственные страдания и гибель не имеют для нее никакого значения. Слуга бея увел детей, сунув им по куску хлеба. Закрыв глаза согнутой в локте рукой, я почувствовал такую боль и тоску в сердце, словно в грудь мою всадили турецкий ятаган.

Вольные убыхи! Гордые убыхи! Когда в семье рождался сын, счастливый сородич оповещал горы, солнце, всех соседей о том, что у него появился наследник по крови. Как эхо в ответ звучало: Да приумножится род убыхов! "

[Fatima]

Повальный мор свирепствовал среди моих соплеменников. Местные жители турки, перепуганные насмерть, старались держаться подальше от них, выставляя кордоны. Но кто алчен, тому все нипочем, хоть живот сыт, глаза — голодны. Владельцы кофеен, чебуречных, духанов, караван-сараев и других заведений мигом смекнули, что на беде можно отменно заработать. На самую грязную и тяжелую работу нанимали они некогда гордых и непоколебимых кавказцев, а расплачивались одной водянистой похлебкой. Изморенные голодом люди за ничтожную еду готовы были трудиться от зари дотемна. И еще благодарили как благодетелей тех, кто нанимал их. Богатство прихоти рождает. Расторопные уездные начальники шныряли по рынкам и грели руки на перепродаже молоденьких убышек. А муэдзин поднимался пять раз на дню на минарет мечети и призывал правоверных мусульман к совершению намаза:

— Во имя аллаха милостливого, милосердного!..

Зычный голос муэдзина возносился над головами обманутых и отвергнутых убыхов, бессильный приглушить их стоны и проклятия. Мне казалось, Шарах, что вздохи женщин превращались в тучи и летели через море на осиротевшую родину, оплакивая там каждый погасший очаг.                                                                                                                                                                             С нелегким сердцем двинулся я дальше, закинув за спину башлык. Вскоре поодаль возникла убогая хижина. Очевидно, это было жилище рыбака, так как у порога сушились сети. Направившись к этому жилью, я приметил женщину, которая лежала ничком на обочине тропинки, прижимая к груди ребенка. Рядом валялся в еще не подсохшей лужице кувшин. Самое простое было предположить, что женщина набрала в реке воды и, возвращаясь, упала. Опрометью кинувшись к ней, чтобы помочь ей подняться, я вскрикнул от неожиданности. Передо мной была моя сестра Айша.

— О аллах! Что с тобой? Очнись! Почему ты молчишь?

И, поднимая сестру, вдруг похолодев, понял: она мертва! По-видимому, смерть наступила недавно, так как тело еще таило тепло. Ребенок был жив, он не плакал и жадно сосал грудь покойницы. Присутствие духа на какое-то мгновение покинуло меня, я не знал, что мне делать. Свинцовые капли пота покрыли мой лоб, а руки повисли, как в параличе. Наконец самообладание вернулось ко мне. Я осторожно, но решительно оторвал ребенка от груди матери. На губах его белела капелька молока. О Шарах, с тех пор, кажется, тысячелетие прошло, но плач младенца, на чьих губах белела последняя капелька материнского молока, слышится мне и поныне. Знаешь, дорогой, я сегодня подумал, что есть смысл в моем загадочном долголетии. Кто-то должен был дождаться тебя, чтобы повесть о гибели убыхов осталась жить на земле... Корабль достигнет берега, а правда — людей...

[Fatima]

Видно, хворь поразила и мальчика. Тельце его горело. Сжав, как игрушечные, похожие на два грецких ореха, кулачки, он плакал так, что казалось, вот-вот задохнется. Прижав его к груди, я почти бегом направился к глинобитной хижине и, еще не достигнув ее порога, закричал, словно взывая о помощи:

— Выйди кто-нибудь!

Но никто не откликнулся и не появился в дверях. Когда я, ступив на порог, заглянул внутрь ветхого убежища, то услышал мучительный стон. Сделав еще шаг, я увидел, что как раз против света, проникавшего через распахнутую дверь, упираясь спиной в стену, скорчившись в три погибели, сидит мой зять Гарун, крепко сжимая живот сложенными крест-накрест руками. Глаза его были воспалены, а веки их словно обуглились. Горбатый нос заострился, обросшие щеки провалились, на челе лежала тень смерти. Знаменитый некогда во всей Убыхии наездник, стремительный, сильный, объезжавший полудиких коней, удачливый и разудалый, он сейчас напоминал собой полупустой, сморщенный мешок.

С трудом узнав меня, Гарун сделал попытку подняться.

— Ох, Зауркан, прости, нет мочи подняться, чтобы приветствовать тебя. Айша пошла за водой, сейчас вернется...— Голос его прерывался приглушенными стонами и висел на волоске последнего часа. Сквозь пелену помутненного сознания Гарун, очевидно, не замечал, что я держу на руках его сына. И вдруг все понял. Задыхаясь, он прохрипел: — Если ты мужчина, Зауркан, то прикончи меня. Сделай милость, прикончи! Айша умерла, и я подохну, как запаленная лошадь. А если и остануть жить... Нет, не хочу... Я старше тебя... Я приказываю тебе: прикончи! Пристрели!..

По лицу его пошла судорога, ноги вытянулись, голова склонилась набок, а на губах запузырилась кровавая пена. Извини, Шарах, я тебя, наверное, утомил своим печальным рассказом. Но если ты готов слушать меня и дальше, то не сетуй, что рассказ мой будет походить на кровоточащую рану, в которую злая рука бросила горсть соли. В старину говорили: лекарства сладкими не бывают.

Итак, мой зять Гарун умер, и я остался с младенцем на руках, больным и голодным.                                                                             — Эй, дорогой,— посочувствовала женщина,— то, что случилось с твоими благородными родственниками, случилось со многими. Аллах повернулся к нам, убыхам, спиной. Покинув родину, совершили мы великое прегрешение. По греху и возмездие.

— Мы разделяем твое горе, любезный! Поможем похоронить усопших, но сделать большее бессильны,— вонзив в землю лопаты, добавили мужчины.

Я привел их к хижине. Ребенок снова плакал, чмокал губами, задыхался. Женщина взяла его на руки, прижала к груди и покачала скорбно головой:

— Этот тоже не жилец!

Укачивая и успокаивая младенца, она вышла с ним за порог. Мужчины поудобней уложили мертвых. Сняв башлык, ударяя себя в грудь, я принялся оплакивать почивших. Я оплакивал их от своего имени, от имени матери, отца, брата и сестер, я оплакивал их от имени осиротевшей родины убыхов, такой близкой и такой далекой теперь. Солнце опустилось на высоту дерева, когда к подножию холма мы перенесли мертвых. Пока мы предавали их земле, умер и ребенок, словно не хотел он оставаться без отца и матери на этой облюбованной шайтаном земле. Безымянного мальчика мы похоронили рядом с его родителями.

— Прощай, Зауркан,— сказали добрые люди, помогшие мне.— Дай-то бог, чтобы не видел ты с этого дня горя большего, чем то, которое обрушилось на тебя сегодня. Мы ничем уже не можем помочь тебе, потому что каждый из нас обречен. Не избежать нам гибели среди людского мора.— И, указав на свежие могилы, они позавидовали: — Счастливые! Удел наш горше окажется. Нас некому будет похоронить, и воронье выклюет нам глаза и растащит наши кости. Помолись за наши души!

[Fatima]

— Слава аллаху, что ты вернулся живым и невредимым! — воскликнул он вместо привета. И, прижавшись к моему плечу, заглянул в глаза: — Ты нашел Айшу?

В прямом, нетерпеливом вопросе звучал плохо скрытый страх. А вдруг я убью его надежду?

— Нашел! Нашел! — милосердно солгал я.— Все в порядке у них.— И, чтобы не успел он задать нового вопроса, сам спросил: — А вы как здесь?

— Ничего, Зауркан! Мать очень беспокоилась, что ты пропал. Три дня не вставала с постели и только сегодня поднялась, словно знала, что ты вернешься.

Сквозь толпу протиснулся плечистый, моложавый, несмотря на седину, горец в залатанной черкеске и язвительно сказал:

— Хотел бы я знать, куда подевался духовный пастырь наш — благочестивый Сахаткери? — Он обращался не к кому-то одному, а разом ко всем.— Еще задолго до переселения этот благочестивый мулла ходил по селам и рассказывал нам, дуракам, сказки, совращая ехать сюда.— Подражая голосу Сахаткери, он блаженно и сладко запричитал: — «Ведайте, добрые люди, Турция — это цветущий полистан. Райский сад для праведных. В этом благоуханном саду не бывает жары и не бывает холода. Никто не оскверняет там уста проклятиями, лелея на устах благодарные молитвы». Где он, этот гнусный лжец? Попадись он мне, я мигом из него душу вытрясу! — И великан тряханул в воздухе сжатыми кулачищами, словно держал за горло незримого Сахаткери.

— Ищи ветра в поле!

— Как только сошел с корабля, так и след простыл!

— Говорят, отправился паломником в Мекку.

— Чтоб его там черным камнем придавило! — ворвалась в мужскую разноголосицу старуха Хамида, утирая слезу кончиком головного платка.

— Турция — страна широкая... Может, мы, высадившись на окраине Самсуна, как та курица, дальше своего насеста ничего не видим. А если вправду Сахаткери отправился разыскивать для нас обетованные места? Ведь и предводителя нашего Шардына, сына Алоу, тоже не видать,— уцепился за веточку надежды добряк Шрин из племени садзов.

— У кого есть деньги, тот и в аду будет жрать сласти! Мы подыхаем, дорогой Шрин, а ты еще веришь, что за нами явятся наши благодетели и поведут нас в райские кущи. Не будь слепцом! —как ударом плети хлестнул по розовой веточке надежды Шрина тот разгневанный горец, который завел разговор о пройдохе Сахаткери.                                                                                             — С завтрашнего дня каждая семья будет получать по буханке хлеба,— торжественно изрек Омер-паша с такой благодетельной величавостью, словно впрямь с завтрашнего дня открывал перед нами ворота рая.

Ликующих криков паша не услышал, напротив, к нему подскочила похожая на больную птицу старуха Хамида и заклекотала:

— Чем может помочь один черствый хлеб? Без молока все дети погибнут!

«Экие неблагодарные»,— и в глазах паши полыхнуло недовольство.

— Это не по-мусульмански,— взъярился он,— женщины не могут присутствовать, да еще без чадры, там, где собираются мужчины. Вы должны забыть порядки гяуров. Здесь не Россия! Пусть женщины немедленно уберутся отсюда!

— Сделай милость, господин, выслушай меня! — седобородый Соулах, сложив ладони, поклонился сановитому всаднику.— У нас, убыхов, есть своя святыня — всемогущая Бытха. Я имею честь быть ее верховным жрецом. Когда мы славим нашу святыню, совершая молитвы, женщины стоят рядом с мужчинами. Таков обычай! Мы унаследовали его от предков.

Когда Мзауч Абухба слово в слово перевел сказанное жрецом, паша повесил плеть на седло и, воздев руки к небу, взмолился:

— Ла илаха ила-ллахи...— И, прервав молитву, угрожающе крикнул в толпу: — Ступайте, нечестивые, в мечеть! Все ступайте! Искупайте молитвами грехи ваши, иначе вам рая не видать!

[Fatima]

Меня начал душить гнев:

— Дайте нам возможность жить как людям на этом свете, а рай мы уступаем вам!

Мата снова изготовился к схватке, прикрывая меня, и я заметил недовольный взгляд отца: «Где твоя выдержка, сынок?»

Омер-паша, чье краснобайство я прервал, оглянулся. Верховой аскер рукоятью плети показал в мою сторону.

— Шайтан! — выругался самсунский губернатор и, сбросив личину благотворителя, объявил: — От имени великого султана, наместника аллаха на земле, я повелел занести в списки имена молодых людей, способных нести военную службу. Занесенные в списки будут призваны в армию. Кто пойдет в армию добровольно, получит вознаграждение, а его семья — покровительство государства.

Воцарилась тишина. Первым нарушил ее мой отец:

— Они хотят забрать наших сыновей! Лишить нас всякой надежды и опоры!

— Эх, Хамирза,— смалодушничал кто-то,— не отдашь подоб-ру сегодня — завтра силой возьмут. Меч власти длинный...

Люди были в замешательстве. Но тут перед Омер-пашой вырос Ноурыз. Воткнув короткий посох в землю и повесив на него свою шашку, он без обиняков на турецком языке отчеканил:

— Слушай, начальник, ваша райская земля не подошла нам. Или мы ее недостойны, или она недостойна нас. Половина приплывших сюда уже в могилах. Остальным уготована эта же участь. Слышишь, начальник: мы решили вернуться на родину! Дайте нам корабли! Не дадите — пойдем пешком, только откройте границу. Когда окажете нам такую великую милость, век станем молиться за здоровье вашего султана.

Толпа замерла. Но слова Ноурыза, сына Баракая, не ошеломили Омер-пашу. Он, наверно, был подготовлен к такому требованию махаджиров и потому не раздумывал:

— Это невозможно! Была бы моя воля, но разве я властен отменить условия договора двух великих государств — Турции и России. Под нашим полумесяцем вы не пропадете. И пророк вначале был не признан. Ваши жертвы не будут забыты. Терпение — сестра удачи. Ла илаха ила-ллахи! Каждую пятницу не забывайте ходить в мечеть, очищайте души свои...— с этим напутствием, чуть погарцевав перед нами, Омер-паша пришпорил коня и рысью поскакал прочь.                                                                                    Вначале я, как старший, а потом Мата оставили отпечатки больших пальцев на бумаге.

— А ты, Ноурыз, чего медлишь? Или ты заодно с Рыдбой? — спросил Мзауч.

Ноурыз поднял опущенную голову и, стуча по привычке коротким посохом о землю, сказал:

— Если бы я хоть самую малость был уверен в том, что из этого выйдет толк, поверь, я бы подписался десять раз. От этой затеи ни вреда, ни пользы не будет. Подай перо — подпишу. Хватит строить воздушные замки! Вот завтра Соулах благословит нас перед святой Бытхой, и уж тогда, поверьте, я буду знать, что мне надлежит делать. А сегодня, если вам угодно...— И Ноурыз, сын Баракая, поставил имя свое рядом с отпечатками наших пальцев.

Надо признаться, что сторонников князя Рыдбы Уахсита оказалось немало. Они стояли в стороне, не решаясь открыто покинуть сход, ибо такой поступок был бы равноценен вызову, брошенному большинству собравшихся. Вручить прошение русскому послу Игнатьеву люди уполномочили трех человек во главе с Абухбой Мзаучем. Они должны были немедля отправиться в Стамбул. Святилища для нашей святыни Бытхи в Турции не нашлось. Народ сокрушался, что она вынуждена была находиться в убогом жилище жреца, как какой-нибудь заурядный кувшин или прялка. Когда началась холера, иные в страхе предположили, что обиженная Бытха отказала нам за святотатство в своей защите и покровительстве. Чтобы люди не пали духом, жрец Соулах с Быт-хой в руках направлялся к каждому, кого свалила хворь, и молился за исцеление заболевшего. Люди верили в чудотворную силу Бытхи, и немало было случаев, когда заболевшие преодолевали смертельный недуг. Люди должны во что-то верить, Шарах...

Все махаджиры, кроме больных, собрались на берегу у самого моря перед одиноким деревом, где недавно сиживал апхиарцист Сакут. Каждый понимал: сегодняшняя молитва особая. Сама Бытха должна благословить тех, кто, возглавляемые Ноурызом, сыном Баракая, отправляются не куда-нибудь, а в страну убыхов. Соулах в белом одеянии, помолившись, достал из кожаного чехла Бытху и приставил ее к стволу дерева. Мы все опустились на колени.

— О всемогущая и всесильная покровительница наша Бытха! Благослови нас!

Молитвенный напев жреца, излучая тепло, проникал в сердца нам. Казалось, сладостный дым оставленных очагов коснулся наших ноздрей. Милые видения явились очам. Вспоминали родину, вспоминали умерших, и слезы текли даже по щекам мужчин. Воздев руки к небу, Соулах продолжал:

— О всемилостивая Бытха! Нынче многие из нас отправляются на родину. Разрушь преграды на их пути! Воздвигни перед нами мосты над безднами! А когда поплывут морем, одари их попутным ветром! Защити их, опеки, укрепи их дух!

— Аминь! Аминь! — откликнулись стоящие на коленях.

Когда кончилась молитва, воодушевление охватило людей. Мужчины надевали кинжалы, брали свои пистолеты и винтовки, которые они сложили в стороне на время молитвы.

— Получившие благословение, в час добрый! С богом! — воскликнул Ноурыз, сын Баракая.

[Fatima]

-ВОЙНА НЕ УНЕСЛА СТОЛЬКО ЛЮДЕЙ,СКОЛЬ ЧУЖБИНА ЗА ПОЛГОДА.                                                                                                         Но жрец Соулах тоже не дремал. Он не стал скрывать от людей требование имама закопать святыню Бытху в землю и срубить дерево над ее святилищем. Жрец словно бросил искру на сухую стерню вблизи порохового склада. В душах убыхов воскрес огонь непокорства.

— Родину потеряли по их милости, тысячу людей погибли от мора, а теперь заступницу и покровительницу нашу, святыню Бытху, как покойницу, предать земле надумали! Не допустим!

— Если посмеют тронуть святыню, сожжем мечеть!

Так говорили убыхские парни, природная гордость и воинственность которых не признавала осторожности. Те, кто поступают сломя голову, не думают о последствиях. «Спалить мечеть не трудно, а что за этим последует?» — остерегали их те, кто трезво отдавал себе отчет в таком роковом поступке.

То, что Сахаткери предался туркам со всеми потрохами, было для меня ясным как белый день. Приводило в бешенство другое: как он, убых, осмеливается не щадить самолюбия убыхов? Зачем толкает их на отчаянный шаг, который в мусульманской стране привел бы к гибели многих соплеменников? И у меня возникло желание встретиться с имамом с глазу на глаз. Я пришел к дверям мечети к окончанию богослужения. Дождавшись, когда последний из молившихся покинет ее, и убедившись, что внутри, кроме Сахаткери, никого нет, тихо, крадучись, я вошел в мечеть. Стоя между двумя зажженными свечами и не слыша моего появления, он считал деньги. Но вот слух его учуял, что кто-то приближается, мягко ступая по коврам. Имам, сунув деньги в карман, склонился над Кораном. Я приблизился вплотную, и наши взгляды сошлись.

— Опоздал, служба кончилась,— сказал он с напускной укоризной, а глаза его в свете трепещущих свечей тревожно зашмыгали.— Почему кинжалом опоясан, или не ведаешь, что вступать в обитель аллаха запрещено при оружии? — спросил Сахаткери строго, а глаза продолжали трусливо бегать.

— А я собираюсь отправиться в рай вооруженным. На всякий случай! — И с этими непочтительными словами придвинулся к нему.

[Fatima]

Губы у него затряслись:

— Что тебе нужно?

— Вот что мне нужно! — И, вырвав из ножен кинжал, я приставил его к груди имама.

— Ты с ума спятил, разбойник! Эй, кто-нибудь! Помогите! — завопил он с помертвевшим лицом.

— Не ори, здесь никого нет, а всевышний далеко — не услышит,— слегка надавил я на кинжал.

Сахаткери, отступая, издал какой-то нечленораздельный вопль.

— Прекрати мычать! Не веришь ты ни в аллаха, ни в шайтана, собака! Соплеменников предаешь, отступник!

Имам, в грудь которого упиралось острие кинжала, пятился, причитая:

— Опомнись! Что тебе надо? Ой, люди, спасите!

— За что им спасать тебя? За то, что совратил, призывая к переселению? Где этот мусульманский гюлистан, в котором нет ни вражды, ни нужды, ни жары, ни холода, ни беды, ни голода, где, я спрашиваю? Когда мы подыхали на набережной Самсуна, где ты скрывался, где спасал свою шкуру? — Острие моего кинжала еще плотнее уперлось в его грудь.

— За что убиваешь друга отца своего? — стуча зубами и заикаясь, спросил мулла.

Он сделал шаг назад, я — шаг вперед. Вскоре его спина уперлась в стену, а мой кинжал, прорезав одежду, коснулся острием тела под левым соском. Ноги Сахаткери стали подкашиваться.

— Признавайся! — приказал я.— Час твой пришел, старый лжец. Признавайся, где, у кого твой черный список? — Я еще немножко нажал на упертое ему в грудь лезвие.

Белея от страха и боли, он забормотал:

— Список у Селим-паши! Мне повелели, не сам я, не сам! Чтобы властвовать, надо разделять подвластных! Это закон султанского государства! Знай: меня убьешь — другого поставят.

Я оценил его искренность и вложил кинжал в ножны. У Сахаткери подкосились ноги, и он сел. Я принес ему Коран:

— Слушай, имам, что я тебе скажу. Нынче соберется сход перед святой Бытхой, и я надеюсь, что ты придешь на этот сход.

— Что мне остается делать,— отозвался он, дрожа мелкой дрожью.

— Придешь и покаешься: мол, так и так, единокровные братья, было меж нами недоразумение, но я убых и вы убыхи, и нет у меня к вам никаких требований. Молитесь когда хотите ястребинообраз-ной Бытхе, да поможет она вам!

— Как пожелаешь, Зауркан,— согласился он.

— Жаль, что твой черный список попал в руки Селим-паше и его не вернешь.

— Жаль,— отозвался имам.— Не вернешь!

— Поклянись на Коране, что исполнишь все, что обещал мне.

— Умоляю тебя, Зауркан, избавь от клятвы на Коране,— поднялся старик. По его щекам текли слезы.

— Прощай, Сахаткери! Поглядим, как ты сдержишь слово! Хочу верить, что в тебе еще течет убыхская кровь. И помни: меня в мечети не было и того, что здесь произошло, не было.— Я положил руку на рукоять кинжала и оставил муллу одного.

Вскоре Сахаткери сложил с себя обязанности имама, сославшись на нездоровье, и переехал в город Измид. Никогда я больше не встречал его и ничего не слышал о нем.                                                                                                                                                    — Молю вас, будьте мужественными!

— Что случилось? — прошептал помертвевшими губами отец.

— Куну взял в жены Селим-паша!

Мы даже отпрянули, словно перед нами разорвался пушечный снаряд. А Магомет со скорбным лицом продолжал:

— Я служу караульным во дворце этого проклятого паши. Однажды сестры тайком окликнули меня и, глотая слезы, наказали: «Хоть голову сложи, дорогой родственник, но сообщи братьям нашим, что погибаем мы. Пусть, мол, не верит, что живем мы в довольстве и достоинстве. Обманули нас, обесчестили. Если нет у братьев никакой возможности вызволить нас из греховного дома, то пусть хоть простятся с нами!»

«Если есть аллах, то как он мог допустить это?» — в ярости подумал я, стоя перед мечетью.

— Можете на меня рассчитывать!

И, рассказав, как его найти в Измиде, Магомет ушел. Глаза мои налились кровью. О, как мне хотелось обернуться молнией и сжечь мечеть, ибо не существовало больше для меня аллаха.

Вернувшись домой, мы кликнули родственников и поведали им о том, что сами узнали. Наша печаль слилась с их состраданием. А мать, положив на кровати одежды дочерей, оплакивала их обеих.

В стране убыхов не было такого, чтобы мужчина брал в жены двух сестер. А если когда-либо случалось подобное, то проклиналось миром, как кровосмесительство.

Я и Мата решили: скорее умрем, чем покажемся людям на глаза, если не отомстим за позор, нанесенный нашим сестрам.

[Fatima]

Вскоре показались девушки. Они по одной и по две спускались по мраморной лестнице в тенистые заросли сада. Было ясно, что это наложницы паши. Все они были молоды и хороши собой, правда лица их бледностью своей напоминали растения, выросшие в пещере. Среди девушек я не увидел сестер. Две, прошедшие вблизи меня, говорили на каком-то языке, которого я доселе не слышал. И вдруг мой взгляд упал на третью девушку, одиноко следовавшую за ними. Свет померк в моих глазах, сердце словно провалилось в ледяную бездну: это была Фелдыш. Не своим голосом я позвал ее:

— Фелдыш!

Мое внезапное появление настолько ошеломило ее, что слова застыли у нее в горле, и Фелдыш смотрела на меня в остолбенении, с открытым ртом. Ее замешательство длилось секунду, а потом она безо всякой радости, что видит меня, и словно даже не удивляясь моему появлению, спросила:

— Это ты, Зауркан?

— Фелдыш, не пугайся, я спасу тебя!

— Я не пугаюсь, я давно пережила все свои страхи. Должно быть, ты ищещь сестер? Джуна еще слаба. Она полоснула себя стеклом по горлу. Куна не хочет оставлять ее одну... Мы жертвы одного шайтана.

— О господи, как ты попала сюда?

— Уже четыре года, как я здесь. Купленное заморское деревце сажают не там, где оно само хотело бы расти.

Взяв ее за плечи и приблизив лицо к ее лицу, голосом, обретшим твердость, я сказал:

— Мой долг вызволить отсюда сестер и тебя!

— Сестрам твоим я передам, что видела тебя. А меня вызволять поздно...— И, уронив голову на грудь, заплакала.— Я покойница. Ты опоздал! И не прикасайся ко мне, я хуже прокаженной. Прощай, Зауркан!                                                                                      Безумная решимость толкнула меня вперед. В один миг я как гром с ясного неба возник перед пашой. Он вылупил на меня глаза. Его ошеломило возникновение вооруженного человека, и он заерзал в кресле. Побелевшее лицо покрылось потом.

— Как посмел ты, разбойник, явиться сюда? — с плохо скрываемым страхом закричал паша.

— Нет, я не разбойник, я брат двух сестер, опозоренных тобой! Если не хочешь умереть, отпусти моих сестер, паша!

Его глаза испуганно бегали, и он заметил, что моя рука легла на рукоять кинжала.

— На помощь! — завопил паша.

Слуга, что стоял рядом, словно его ударили по голове, закричал и кинулся к дворцовым дверям.

Я понял, что сейчас появится дворцовая стража. Паша боком выполз из кресла и стал пятиться к окружавшему фонтан бассейну. Делать было нечего. Я схватил пашу за глотку и всадил ему в грудь свой кавказский кинжал по самую рукоятку. Старик захрипел, и я столкнул его в воду, где плавали золотые рыбки. По воде пошли багровые разводы, и мне почему-то вспомнилось море, черные дни переселения и прибитые к берегу трупы махаджиров. Все ближе слышались крики. Мне было уже все равно. Какое-то безразличие охватило меня. Окровавленный кинжал выпал из руки, и я не поднимал его. 

[Fatima]

В полночь заступив с напарником в караул, я мечтал лишь об одном — откараулить и хоть чуточку соснуть. Вскоре подул ветер, и в просветах между туч вынырнула полная луна. В ее бронзовом свете невольники, лежавшие на песке, были подобны обломкам черномраморных колонн какого-то неведомого древнего храма. И вдруг мои глаза встретились с глазами одного из них. В первое мгновенье они обожгли меня ненавистью, а потом спросили в упор:

«У тебя есть отец с матерью?»

«Есть»,— не в силах отвернуться, ответил мой взгляд.

«А брат?»

«И брат есть!»

«Где они?» — вопрошали мерцавшие тоской его глаза.

«Не ведаю! Судьба разбросала»,— печально признался мой взор.

«Может, и твоих близких гонят в рабство, как нас. А мой брат — при них часовой»,— настойчиво внушали его глаза, как жрецы черной магии.

Вот наваждение! Я было потупил очи, но опять какая-то неведомая сила притянула их к его пронзительным, говорящим глазам.

«Поверь,— кричали они,— если мой брат послан сторожить твоих родных, он поможет им бежать, потому что ценит свободу и чтит закон родины».

Я сопротивлялся его взгляду, но был он неотвратим, как судьба, и притягателен, как свобода.

«Не проси, я такой же, как и ты, невольник и не могу тебе помочь!» — И я стыдливо отвернулся.

Но стоило мне отвернуться, как послышались голоса отца, матери, брата и сестер. Одно твердили они: «Помоги этому парню! Помоги!» А может, Шарах, то совесть моя заговорила их голосами? Край неба светлел. Скоро на пост должна была заступить третья смена караула. И я решился: перед парнем, что был связан одной веревкой с другими пленниками, неслышно упал турецкий нож... Мы с напарником сменились и, вернувшись к своим верблюдам, улеглись на кошме. Товарищ заснул как убитый, а я все ждал: что же будет? На рассвете послышались выстрелы и воинственные крики негров. Все невольники канули в сизом тумане. На песке в лужах крови лежало три охранника: двое наших, третий — наемник работорговца.

[Fatima]

Один из верховых налетел на меня и, свесясь с седла, занес надо мной саблю. Я, опередив его, выстрелил в упор. Рухнув в песок, он издал предсмертный крик на чистом убыхском языке:

— Убили меня, безродного!

На моей голове зашевелились волосы. Я был готов ко всему, даже к смерти, но услышать родную речь среди барханов, где и шайтан не мог бы поселиться, было слишком неожиданной и невероятной явью. К тому же голос сраженного мною показался знакомым. Тем временем, встретив отпор и поняв, что поживиться не удастся, конные грабители исчезли так же молниеносно, как и появились. Я подбежал к раненому. Он был при последнем издыхании. Ужас охватил меня: даже в черни ночи я узнал его. Это был Саид, молочный брат Хаджи Керантуха. Я схватил его голову в ладони и почувствовал, что теплая липкая кровь обагрила мои руки.

— Саид! Боже мой, Саид! Неужели это ты? — ошалело бормотал я.

Его глаза предсмертно мерцали. Он, очевидно, узнал меня и, прошептав что-то невнятное, опустил веки. Меня обступили товарищи с зажженными факелами. Радуясь, что мы остались живы, они с недоумением глядели на меня, рыдающего над телом убитого.

А я словно обезумел, мне хотелось умереть. Такая безысходная печаль охватила душу, что само дальнейшее существование казалось бессмысленным и невозможным. Я приставил ствол винтовки к груди и уже изловчился дотянуться до курка, когда оказавшийся рядом Исмаил Саббах ударом ноги выбил оружье из моих рук. Затем он выхватил из чехла на моем ремне нож.

— Свяжите этого сумасшедшего! — крикнул он караванщикам.

Но я ускользнул от них, пока они втыкали в песок факелы, и кинулся во тьму. Я бежал так стремительно, словно хотел догнать и задержать душу убитого мною Саида. Я мчался не чуя ног до тех пор, покуда силы не оставили меня и я рухнул наземь.

Бедный Саид! Я расстался с ним на окраине Самсуна. Он мечтал возвратиться в страну убыхов, и я считал его сгинувшим на пути к отчим горам. Как он мог очутиться в Африке? Какая нечистая сила столкнула нас? Какому злому духу было угодно, чтобы я убил вольнолюбивого соплеменника моего?

До утра я в дурном забытьи, заметаемый песком, метался на мертвой равнине. Утром, встав, как из могилы, и стряхнув прах с лица, я огляделся. Шагах в десяти от меня сидели два шакала. Я, шатаясь, пошел прямо на них: они отпрянули и потрусили впереди, все время оглядываясь. Почему эти гнусные твари не сожрали меня, полуживого, немощного, безоружного? А может, они брезговали сожрать человека, убившего своего собрата? Пустыня покачивалась под моими ногами, как палуба корабля во время шторма. Все нутро мое пересохло, а солнце поднималось все выше и выше. Вскоре показались редкие деревца. Это не было миражем. Я выходил к оазису...

[Fatima]

В самом начале моего заточения в темницу я заметил напротив моей камеры на противоположной стороне пропасти среди редких деревьев одинокий двор. На дворе стоял небольшой глинобитный дом, за ним амбар, а чуть поодаль — коровник. Скоро понял я, что обитает в нем семья из четырех человек: мужчина лет сорока, две женщины, одна молодая, другая постарше, и маленький мальчик. Взрослые чуть свет, не покладая рук, начинали трудиться, а мальчик, предоставленный сам себе, играл в немудреные игры.

Шло время, и я до мельчайших подробностей знал все о жизни этой бедной семьи турецкого крестьянина, словно незримо жил под одной с нею крышей. Если кто-либо из домочадцев не выходил утром из дома, меня охватывала тревога — не заболел ли он? Признаюсь тебе, Шарах, тем, что я выжил, просидев многие годы в каменном мешке, обязан я этой семье. Словно она носила мне еду и воду, подбадривала мой дух, не давая сойти с ума от одиночества.

Наблюдая сквозь отдушину жизнь этой семьи, я понял, что обе женщины — жены хозяина. Наверное, раньше он был более состоятельным человеком и мог содержать двух жен. Всем членам этой турецкой семьи я дал убыхские имена. На Кавказе с нами сосед, ствовала семья тоже из четырех человек: хозяина, его жены, сынишки и сестры. Вот их именами я и нарек моих знакомцев на той стороне крепости. Хозяина дома назвал Шматом, его маленького сына — Навеем, старшую из женщин, сухопарую и смуглую,— Шамсия, молодую, грудастую — Рафидой. Она была матерью Навея.

У нас, убыхов, многоженство искони было запрещено. Женатый человек не мог привести в дом вторую жену. Если бы такое произошло, первая жена ни одного дня не осталась бы с мужем под одной кровлей. Родители или братья забрали бы ее к себе, а мужу за нанесенную обиду грозила бы смерть. Он был бы объявлен кровником рода.                                                                        И вот однажды ночью, когда меня терзала головная боль и сон сторонился меня, я вдруг явственно услышал песню страдания. «Мерещится, должно быть,— подумал я вначале,— кто может здесь петь абхазскую песню о ранении?» Но мне не мерещилось. Потрясенный, забыв о собственной боли, я, приложив ухо к холодной булыжине, стал прислушиваться. Мой слух стал чуток, как у летучей мыши. Нет, это не было миражем слуха, действительно кто-то глухим, зыбким от страдания голосом пел знакомую песню. Порою песню прерывал мучительный грудной кашель или узник в соседней комнате замолкал, впадал в забытье, но затем мне снова слышался печальный и мужественный напев. Я улавливал не все слова, а только отдельные из них, но этого было достаточно, чтобы понять, о чем поет сосед за стеною. До зари я не сомкнул глаз.

День прошел в ожидании. И когда далекая звезда над вершиной снова начала мерцать, до меня донеслась его песня. От матери-абхазки еще в детстве я узнал, что песню ранения поет мужчина, когда он смертельно ранен. Долг и обычай обязывали меня прийти на помощь. Но как это сделать? Призвать к милосердию стражника? В тюрьме для пожизненного заключения любой из стражников не понял бы меня, ибо, жалеючи арестанта, он мог желать ему только смерти. Лишь она избавляла от мук, и счастливым узником считался тот, кто умирал быстро.

Песня ранения... Вспомнилась Цебельда, там жили родственники матери. Я был уже в отроческом возрасте, когда один из братьев матери, раненный в живот, находился при смерти. Близкие и соседи каждую ночь сходились у его одра и пели ему песню ранения. Он, подавляя стон, подпевал им. С этой песней на запекшихся губах дядя умер. Мученик за стеной тоже не жилец, но по абхазскому закону я был обязан выслушать его завещание и после того, как он умрет, закрыть ему глаза.

И когда во вторую ночь собрат за стеной завершал песню, я затянул ее первым голосом, и так громко, что стражник, открыв дверь, гаркнул: «Что ты орешь?» Оставив без внимания недовольство тюремного надзирателя, я трижды запевал песню ранения, воскрешая в памяти ее слова:
Уаа-райда, не мужчина,
Кто не может, стиснув зубы,
Скрыть страдания свои.
Уаа-райда, не мужчина
Тот, кто стоном может выдать
Боль раненья своего...